Г.А. Соболев

Язык и пространство

Иерархическое расслоение языка по стилевым характеристикам, существовавшее в замкнутой советской культуре, исчезло. Язык средств массовой информации, служивший эталоном русской речи, уступил место тем формам языка, которые не могли раньше звучать публично наравне с официально принятыми - он потерял свои рамки и зажил своей жизнью. Структура языка меняется и приобретает новые качества.

«Переформулировка основ структуры текста свидетельствует, что он вступил во взаимодействие с неоднородным ему сознанием и в ходе генерирования новых смыслов перестроил свою имманентную структуру.»

Снятие границ между Россией и остальным миром, динамичность процессов в самом российском обществе привели к встрече разных типов сознания, европейского и советского, номенклатурного и народного, тоталитарного и демократического, и язык начал меняться. Сталкиваясь с влиянием английского, русский язык приобретает аналитические черты. Упрощается согласование слов, чаще применяются инфинитивы и составные формы времени глаголов. Снятие барьеров для языка улицы, жаргонов, диалектов приводит к использованию в речи нескольких слоев языка одновременно. Заимствование становится наиболее легким методом пополнения словаря. Перед говорящим открывается широкая словарная палитра и выбор слов определяется контекстом. Контекст определяет звучание сказанного слова, а не наоборот, как это было при существовавших официальных нормах языка. Контекст становится необычайно важным для высказывания, он захватывается через произнесение слова, расширяя смысловые возможности речи.

Архитектура, как один из языков культуры, испытывает подобные влияния. Язык архитектуры в нынешней России не избежал соблазна многочисленных цитат и заимствований. Коллаж и фрагментация становятся одними из важнейших его черт. Очень просто через использование классической детали в здании дать ссылку на весь классический словарь, а, применяя сплошное остекление, сделать реверанс в сторону модернизма. В такой ситуации контекст обеспечивает точку отсчета для дальнейшей его интерпретации. Жест, упоминание становятся достаточными для имитации процесса смыслопорождения. Вне контекста ссылки утрачивают свою смысловую связь с ним. Пожалуй, в силу именно этих качеств контекста, основные архитектурные эксперименты проводятся в историческом центре Москвы, богатый культурный ландшафт которой дополняет отсутствие глубины содержания. Среда же новых жилых массивов обладает пассивной агрессивностью, сводящей на нет попытки ее освоить.

Современная архитектура в России впадает в две крайности. С одной стороны - это современные жилые массивы, об архитектурном языке которых говорить невозможно, можно лишь назвать это комбинаторикой. С другой стороны, те здания, что строятся в исторической части Москвы, пытаются говорить пост-модернистским или историческим языком, используя цитаты как собственные слова. Если же говорить об идеальном состоянии архитектуры, то необходимо принять ее граничное состояние между «бытием» и «не-бытием».

Структура языка, развиваясь в пространстве, оставляет пустоты, неподдающиеся освоению языком, которые заполняются зримыми формами. Баланс между структурой и пустотой постоянно изменяется, оставляя границу невыясненной. Эту границу всегда пытается установить архитектура, но течение времени смещает границу, и архитектура вынуждена меняться, оставляя свои формы как памятники невыразимому. Архитектура, колеблющаяся между языком и не-языком, заимствует из обеих областей и одалживает им свои формы через геометрию. Данность геометрии человеческому сознанию, выраженная Платоном в диалоге «Мено», пронизывает опыт многих художественных революций - от итальянского Ренессанса до русского авангарда.

Если проследить историю развития современной архитектуры, то легко обнаружить, что ее язык развивался вместе с пониманием языка речи и литературы. Русский футуризм в литературе предшествовал русскому авангарду в архитектуре, появление структурализма в шестидесятые в архитектуре было логическим завершением исследований естественного языка и распространением искусственных машинных языков. Деконструктивизм Бернарда Чуми был вдохновлен деконструктивистским подходом Жака Деррида к анализу текстов.

«Когда пространство человекообразно и антропоцентрично, когда оно наполняется тем, что радостно принимает человека, открываясь ему навстречу, или тем, что свободно и творчески произведено человеком для своих подлинных нужд и принято им в общение, - бытие цветет.»

Распад географического пространства на отдельные территории свидетельствует о распаде пространства интеллектуального. Распалась картина мира советской идеологии, основанная на единстве и борьбе противоположностей. И современное сотояние архитектуры отражает этот распад. Пространство архитектуры сейчас не играет главную роль, для него нет идеи не выразимой средствами языка архитектурных форм. Но русская культура обладает опытом «одухотворенного» пространства.

Сознание «обоженности» всей природы, всего окружающего существовавшее в средние века не могло не влиять на восприятие пространства. Ощущение загадки и чуда, которым пронизано средневековое сознание, выражено и в архитектуре. Богатство и сложность композиционных решений русских монастырей и комплексов северных деревянных церквей, их связь с природой, их лучащееся пространство, охватывающее территорию значительно большую, чем сами сооружения, очень близки идеям, зафиксированным православным догматом. «Если взять христианскую мифологию, то творение мира есть величайшее чудо, искупление - величайшее чудо, рождение, жизнь и смерть человека - сплошное чудо, не говоря уже о такой мифологии, как мифология Богоматери, Воскресения, Страшного Суда и т.д..»

Распространение и строительство монастырей на Руси связано с распространением исихазма (Hysihia - греч. спокойствие, безмолвие), принесенным из монастырей Афона. Только молчание, верх апофатического богословия, передает то, что наполняет бесконечное и непознаваемое пространство энергией. Переливающееся, неиерархическое пространство догмата о Троице нашло свое выражение во множественности точек зрения, предлагаемой пространством иконописи и пространством архитектуры. Заданность истории, ведущей к совершенству духа, стягивает прошлое и будущее в одну точку настоящего, переживаемого человеком, очеловечивая время в его текучей необъятности. Видимое пространство соборной площади включает в себя и переживание времени, в процессе которого раскрывается это пространство. Возможность схватывания общего замысла объемного построения русских монастырей уже на подходе к ним и, одновременно, неожиданность раскрытия их внутренних пространств представляет модель того единого, что называется «миром», «космосом».

Пауза, молчание являются частью языка, его неслышимой, но ощущаемой «тенью». Тишина может «говорить», но в отличие от языка она не структурирована, она всеохватывающа. Был ли в русской культуре шестидесятых-восьмидесятых этот опыт молчания? Можно говорить о «молчании пустоты» новых жилых районов, пустоты наукофицированной и технологизированной, равнодушие пространства которой подавляет и уничтожает какую-либо связь с местом.

Опыт одухотворенного пространства этого времени осуществился не в архитектуре, а в кино, в фильмах Андрея Тарковского. «Молчание полноты» главного героя «Ностальгии», Андрея Рублева в одноименном фильме, граничность «зоны» и мира в «Сталкере», выраженная через чередование черно-белых и цветных эпизодов, «горизонт» сцены действия в «Жертвоприношении» - все эти характеристики приближают пространственность мира фильмов Тарковского пространственности в древнерусской архитектуре.

Восприятие здания в русской архитектуре как объекта в свободном пространстве сохраняется до сих пор. Если взглянуть на современные здания, от многоквартирных домов до зданий банков, то все они стремятся свернуться вокруг невидимого центра, отграничиться от внешнего пространства, сохранить свою массу. Даже деконструктивизм на русской почве не смог до конца разрушить единый объем здания, однако, отношения между объемами зданий, и зданиями и местом потеряли свою напряженность.

При трактовке здания как «объекта в пространстве» встает два вопроса - о соотнесенности здания с пространством и здания с человеком. Но если мера гармонической соотнесенности человека и пространства нарушается из-за того, что оно неконтролируемо и необратимо «разъехалось по сторонам, порвав связь со своим «человеческим» центром, наступает та пустота-опустошенность, которая губительна для человека, как если бы он оказался в безвоздушном (опустошенном от воздушного «наполнения») пространстве; а значит и для бытия». Это ощущение опустошенности, ненаполненности пространства новых жилых районов хранит в себе архетип архаического восприятия неосвоенного пространства. Любые попытки освоить этот ландшафт в виде зеленых насаждений, малых форм оказываются бессильными перед технологией.

Технология возведения новых зданий бесчеловечна и машинообразна, но в то же время демонстрирует свое несовершенство облезающей краской, неровными швами, отлетающей керамической плиткой. Сама технология, как и жилое пространство, ею созданное, отсылают к архетипу русской деревни с домами, выстроившимися в ряд вдоль улицы или разбросанными в беспорядке, но деревни без мифологии, без родственных связей, без сомасштабности и охватываемости одним взглядом. Пространство новых районов - это антиархетип, плод попытки объективизации сознания. Но антиархетип позволяет раскрыть архетип, он таит в себе возможность возвращения к началам восприятия пространства, освобождения от структур идеологических, технологических, языковых.